Красная Пресня. В реальности бои выглядели куда менее масштабно, но крови и зрелищ все равно хватало. Да и дома иногда горели
Пишу эту статью в преддверие президентских выборов в России. Параллели между нашим временем и толстовским напрашиваются сами собой. Даже год, через который натянута в минувшем созвучная нынешнему моменту струна, можно указать точно — 1905-й. Это год принятия русской Конституции, первой русской революции, декабрьского восстания в Москве и Красной Пресни, пародией на которую выглядит нынешняя Болотная площадь.
Любая революция жаждет перетянуть на свою сторону моральные авторитеты — известных писателей, артистов, ученых. Так она словно оправдывает безобразия, которые творит. А революция — это всегда безобразия! Гадостей, нуждающихся в облагораживании, она предоставляет в изобилии. Даже самая бархатная! Но одно дело, когда ты творишь такие пакости в компании подобных тебе маленьких человечков. И совсем другое, если поджигать усадьбу, стрелять в полицейского или хотя бы бить стекла в магазине вместе с тобой рванули Пушкин, Чехов или Лев Толстой.
Конечно, Пушкина с Чеховым русская революция 1905 года мобилизовать под свои красные знамена телесно никак не могла. По причине их физической смерти. Александр Сергеевич, как известно, погиб на дуэли еще в 1837 году, а Антон Палыч, словно предчувствуя недоброе, предусмотрительно скончался от чахотки в заграничной клинике как раз за год до всероссийских революционных безобразий. Но ведь духовно они бессмертные! Значит, у первого можно стянуть для нужд революции стишок из раннего творчества: "Товарищ, верь — взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!" А у второго — прочесть всего один рассказик — "Палата №6", и интерпретировать его в том духе, что вся Российская империя — не просто подобная палата, а целый дом умалишенных. Вывод: бей, коли, жги — разрушай старый постылый мир!
Лев Толстой: "Переменять Николая на Петрункевича, монархию на конституцию, это вздор"
А с Толстым вышло и того проще. О великом тайновидце войны и мира никому не ведомый тогда революционный публицист Ульянов-Ленин недаром ведь статью "Лев Толстой как зеркало русской революции" тиснул. В 1905 году 77-летнее "зеркало" пребывало в добром здравии и даже еще доезжало верхом из Ясной Поляны до Тулы и обратно — за свежими газетами и новостями с фронта русско-японской войны. Как не объявить такого "попутчиком"? Пусть не все понял, не всему сочувствовал, но ведь написал "Не могу молчать"? И не молчал — докучал правительству своими просьбами. Ведь отразил же историческую правоту революционного вулкана?
Статья Ленина была написана уже после революции к 80-летию Льва Толстого — в 1908 году. В то самое время, когда супруга писателя графиня Софья Андреевна отметила в своем дневнике: "Пережили так называемый юбилей восьмидесятилетия Льва Николаевича. В общем — сколько любви и восхищения перед ним человечества. Чувствуется это и в статьях, и в письмах, и, главное, в телеграммах, которых около 2000… Были и трогательные подарки: от официантов петербургского театра "Буфф"… никелированный самовар с вырезанными на нем надписями: "Не в силе Бог, а в правде", "Царство Божье внутри Вас есть", и 72 подписи; от кондитера Бормана четыре с половиной пуда шоколада… Еще от кого-то 100 кос нашим крестьянам; 20 бутылок вина для желудка Льву Николаевичу. Еще ящик большой папирос от фабрики "Оттоман", который Лев Николаевич с благодарным письмом отправил назад, так как он против табаку и курения".
Были, правда, и злобные подарочки. Одна дама, подписавшись псевдонимом (на нынешнем интернет-жаргоне — "ником") "Мать", прислала, по словам той же Софьи Андреевны, ящик с веревкой и поздравительную записку к юбилею: "Нечего Толстому ждать и желать, чтоб его повесило правительство, он и сам это может исполнить над собой". Графиня Толстая такую недоброжелательность объясняла следующим образом: "Вероятно, у этой матери погибло ее детище от революции или пропаганды, которые она приписывает Толстому".
Москва, 1905 г. Несмотря на беспорядки, организованные бунтовщиками, власти удалось удержать контроль
В общем, попал-таки Лев Николаевич в революционный контекст — влип в историю. Конечно, не "красный граф", как его дальний родственник Николай Алексеевич, но не без налета красноты. После второй, уже успешной революции, и вдове Льва, и его многочисленным детям это окажется весьма кстати. Софья Андреевна спокойно переживет в Ясной Поляне гражданскую войну, будет получать паек от правительства Ленина (уже не журналиста, а председателя Совнаркома) и в 1919 году, когда белые двинутся на Москву и Тулу (имение Толстого находилось в Тульской губернии), запишет в дневнике 19 июля: "Слухи, что идет с войском Деникин бить большевиков, но будет ли лучше — Бог знает! Нам большевики все дают и нас ничем не обижают". И через месяц добавит: "Слухи о погибающем владычестве большевиков. Все радуются, а я им благодарна за постоянные услуги и помощь".
Как все-таки хорошо быть "зеркалом революции"! А еще лучше — женой "зеркала"! При жизни Толстого Софья Андреевна убедила Льва Николаевича переписать на себя все движимое и недвижимое имущество. Мол, муж — дурак, помешавшийся на любви к ближним и непротивлении злу насилием, — все равно все раздаст! А кто самый ближний, как не жена? По сей причине, и Ясная Поляна — дореволюционный помещичий "колхоз" на 8 тысяч гектаров, и все авторские права на "Войну и мир" и "Анну Каренину" были "добровольно" уступлены великим Толстым своей маленькой жене. Супруга графа в последние годы жизни выдавала ему деньги даже на железнодорожный билет — как маленькому, разучившемуся обращаться с деньгами, и тайком подливала мясной бульон — дабы не скопытился раньше времени от вегетарианства и продолжал писать дальше, умножая семейный доход.
За дамами! Толстой до смерти не терял интереса к прекрасному полу
Одной из причин ухода Льва Николаевича из дома в 1910 году станет попытка Софьи Андреевны наложить лапу еще и на поздние, неопубликованные произведения мужа-гения, которые он решил отдать публике "за так" — без авторского вознаграждения. Еще и умудрился (даром что "слабоумный"!) литературные труды свои хитро поместить в Государственный банк и составить секретное завещание, утвержденное впоследствии Тульским окружным судом! Не Ясная Поляна, а просто — палата №6!
Комментируя в дневнике такое двурушничество мужа и его закадычного друга Черткова, помогавшего Льву Николаевичу в его задушевных филантропических затеях, жена выдающегося человека горько посетовала в том же дневнике: "Браня во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь с своими гнусными делами они прячутся за закон и правительство, отдавая дневники в Государственный банк и составляя по закону завещание, которое, надеются, будет утверждено этим правительством".
Власть тьмы. Настоящую революцию Толстой устроил в семье
Эта семейная революция до поры до времени останется скрытой от глаз публики. Зато за мнимые заслуги перед революцией социалистической Толстой, подобно тому же Пушкину, войдет в красные святцы, а в Ясной Поляне — гнезде бывших крепостников — будет открыт музей писателя, первым директором которого станет дочь Толстого. Так было! И, поверьте, я не смеюсь над Толстым и не злорадствую. Мне его искренне жаль. Сначала жена, а потом революция приватизировали его, заставили на себя работать. И если от первой он смог хотя бы убежать, то вторая набивала всякой чушью, как чучело, его труп и приписала ему сочувствие тем мыслям и идеям, которые живой Толстой — помещик, офицер и скептик — никак не мог разделять.
Был ли он "зеркалом революции"? Наверное, был. Недаром же Толстого отлучили от церкви. Но с не меньшими основаниями мы можем его назвать и "зеркалом контрреволюции". Все, что так волновало разгоряченные умы тогдашних российских либералов и радикалов, оставляло яснополянского "старца" холодным.
В Ясной Поляне вокруг Толстого всегда было полно народу. За обеденный стол садилось, когда десять, когда пятнадцать человек — и домашних, и гостей. Дневники многих присутствовавших при этих беседах уцелели. Один из них — личный врач Толстого Душан Маковицкий оставил буквально поденные записи этих словесных прений. 24 декабря 1904 года Лев Толстой спорил со своим сыном Сергеем — депутатом московской Городской думы — о конституции и республике. "С шести до часу ночи Лев Николаевич почти все время был в зале, — пишет Маковицкий, — у него был очень горячий спор с Сергеем Львовичем, которому хотелось, чтобы Лев Николаевич признал, что конституция есть очень желательный шаг вперед против абсолютизма. Лев Николаевич говорил, напротив, что агитация земств в пользу конституции, есть напрасная трата сил". И в доказательство своих слов добавил, что в республиканских государствах властвует "кучка людей", а остальные ничего не имеют. Конституцию в России, по словам Толстого, хотят только богатые бездельники, девяносто процентами которых руководит тщеславие. Им нужно публичное место, чтобы ораторствовать. Толстой привел пример одного из таких: "У Долгорукого двенадцать тысяч десятин, и он агитирует в пользу конституции, хотя прекрасно знает, что лучше было бы ему отдать мужикам землю". Иными словами, Лев Толстой смотрел в корень — он утверждал, что не внешние формы важны для процветания общества, а то, кто владеет собственностью.
Ясная Поляна. В 1905 году тут была такая же тишина, как сегодня
2 января 1905 года Толстой развил свою мысль: "Если в России переменят форму правления, то выберут в президенты какого-нибудь Петрункевича, а Петрункевич не выше царя. Как Николай мог затеять Маньчжурскую, Чемберлен — Бурскую войну, точно так же будут и Петрункевичи делать то же самое. Переменять Николая на Петрункевича, монархию на конституцию, это такой же вздор, как если бы предложили вместо православия Армию спасения".
5 февраля 1905 года был разговор о государственном строе Англии. Собеседник Толстого некий Н. Орлов сказал: "Английское ярмо не так тяжело, как русское". "Английское правительство, — возразил Толстой, — такое же скверное, как и русское. Английское правительство разорило богатую сто лет тому назад Индию, Китай, Африку. А Тибет, какая это мерзость! Тибетцы не соглашались пустить к себе иностранцев. Английское правительство послало им какую-то телеграмму; они не ответили. Английское правительство сочло себя обиженным и сейчас же выслало посольство с войсками, которые убили тысячи тибетцев"…
20 января в Ясную Поляну к Толстому приехал корреспондент британской газеты "Манчестер Гардиан". Граф высказал ему все, что он думает о тогдашнем "оплоте свободы": "Англичане гордятся тем, что у них свобода личности, но у них такое же, еще худшее рабство, чем в России. Англичанин появляется на свет, и у него нет ни куска земли, он не может ступить на траву, должен платить налоги на содержание городских оркестров, лечиться непременно в больнице, а не дома. В Америке говорили о свободе — и владели двумя миллионами рабов"…
Никаких иллюзий у Толстого не было: "Про Николая II Лев Николаевич сказал, что он — слабоумный человек, про Вильгельма II — что у него мания величия, про Эдуарда — что он груб". Как видим, собственный царь не вызывал у автора "Войны и мира" восхищения, но и европейские правители не казались лучше. В республиках, по его мнению, правили болтуны-петрункевичи, германский кайзер — маньяк, британский король — грубиян.
Можно сказать, что Толстой не ошибся: пройдет меньше десятилетия, и "маньяк" вместе со "слабоумным" и "петрункевичами" устроят в Европе мировую войну, предоставив потомкам размышлять, что лучше: монархия или республика, самодержавие или парламентаризм?
Ясно только одно: сегодня Толстой так же не вышел бы на Болотную площадь, как в 1905 году не поехал в Москву делать революцию. Весь революционный год он провел в Ясной Поляне, ни во что не вмешиваясь — только наблюдая. Хорошего от будущего старик не ожидал.
А на станции Козлова Засека в трех верстах от Ясной Поляны символом остановившегося прогресса торчал в дни декабрьского восстания пассажирский поезд. Поезда не ходили. В Москву снова ездили на лошадях. И так продолжалось, пока из Петербурга в Первопрестольную не прибыл лейб-гвардии Семеновский полк. Его командир полковник Мин не умел болтать, как и его офицеры. Но они мигом разогнали штыками московских боевиков на Пресне, и поезда снова пошли. А с ними — почта в Ясную Поляну, телеграммы от поклонников, новые гости. Так контрреволюция, зеркалом которой Толстой был все те дни, оказалась прогрессивнее революции.